Патриотический пафос Великой Отечественной войны для всякого называющего Россию своей Родиной вряд ли требует каких-либо пояснений. Но та память о войне и о блокаде, которая у нас есть, должна быть помещена в более широкий исторический контекст.

Дмитрий Киселев поставил на вид Виктору Шендеровичу его национальность и напомнил, чтó в захваченных городах обычно делали гитлеровцы с евреями. Только вот с тем, что Шендерович написал в ответ, трудно не согласиться и русскому (не советскому!) патриоту: «Ленинградцев — евреев и неевреев — отдал на мучительную погибель Сталин и сталинские бонзы. Вера Инбер об этом молчала (двоюродной сестре Троцкого вообще здоровее было любить Сталина) — не молчали другие, и в самом осажденном Ленинграде в том числе. Неплохо питавшееся руководство НКВД в разгар смертельного голода только и успевало арестовывать людей, доведенных до отчаянной правды… Библейский ужас блокады вобрал в себя и величайшие взлеты духа, и его чудовищные падения, вплоть до людоедства. Все это умещалось иногда в пространстве одной квартиры. И все, разумеется, было закатано потом под официозный мрамор Великого Подвига».

Еще в 70-е годы авторы «Блокадной книги» старались вызволить уцелевшие свидетельства из-под этого мрамора. И в ответ встречали возмущение партийных идеологов от истории войны, не пускавших в печать живую правду полузабытых блокадников из-за того, что она «разрушает героический образ Ленинградской эпопеи».

«Мы видели, в каких ужасных условиях они жили, — рассказывает теперь Даниил Гранин. — Так сложилось, что этим людям, которые столько перетерпели, — именно им хуже всех пришлось после войны. Они остались в том же самом жилье. Надо было вербовать строителей, восстанавливать город. Этим давали жилье в первую очередь. Блокадники жили ужасно, и мы хотели хотя бы этой книгой помочь восстановить уважение к ним и понимание того, что они заслуживают большего внимания и льгот».

Необходимость таких очевидных вещей, как социальное призрение, не говоря уже о простом уважении к тем, чей подвиг официальная пропаганда славословила неустанно, эти гуманитарные прописи в «стране победившего социализма» со скрипом разрешили «восстановить» (стало быть, тогда уже они были почти утрачены) двум лучшим военным прозаикам. И вот из слов Гранина видно, как не привечались брежневскими властями пережившие то, над чем недавно, прослушав рассказ писателя, проливали слезы депутаты германского бундестага. И от российских патриотических активистов по поводу этого многолетнего циничного забвения сегодня ни сильных рыданий, ни праведного гнева не слышно (а об исправлении дел и говорить нечего). Это, оказывается, журналистский молодняк с канала «Дождь», к которому доступ имеется лишь у тех, кто платит деньги за спутниковое ТВ, побил все рекорды цинизма по отношению к нашим ветеранам.

Андрей Норкин из «Коммерсант-FM» раздосадовался перебором в отстаивании своими коллегами «гражданских ценностей» (как будто в отсутствие их дóлжного воплощения в нашем обществе ощутим «перебор»), а в «Воскресном вечере» (2. 02. 14) призвал их к профессионализму. Не помнится, чтобы сию педагогику пресс-мэтры преподавали своим сотрудникам еще пару лет назад.

Откуда вдруг сейчас такое зоркое внимание популярных спикеров от журнализма к некорректностям и бестактностям своих коллег? Почти два десятилетия вопросы вроде заданного с «Дождя» смотрелись возмутительно, однако оставались проходными, а неостановимая эпатажность высказываний многих и многих «журналюг» нисколько не задевала их собратьев по цеху, у которых теперь вдруг пробудилось (и сразу же резко обострилось) чувство патриотического достоинства.

Больше того: заметные делатели телевизионного лица стали вдруг настолько чувствительны к антипатриотическим провокациям, создаваемым свободой слова, что, разбирая их анатомию, даже рады теперь поприжать эту свободу, святынь выше которой не так давно для них просто не находилось.

Свободная пресса наделена все-таки чутким барометром, позволяющим ей распознавать дуновения идеологического ветра. Против либерального злоехидства с дюжей долей своего собственного участия теперь густо сомкнули фронт выходцы из либеральной эры, заслуженные работники либеральной пропаганды.

До сих пор идеологическая перестройка перестроечных идеологов у многих граждан России вызывает недоверие: в смене их воззрений не видят ничего, кроме конъюнктуры. Продолжая эту линию, доверять официальному патриотизму журналистов, сделавших взлетные карьеры в атмосфере широкого либерального разлива при Ельцине, еще труднее — практически невозможно.

Трудно поверить, например, переквалификации Владимира Соловьева в искреннего государственника. Ведь не надо долго отматывать назад ролик «барьерных поединков», чтобы припомнить отметные пошловатые шуточки, остроты и передергиванья, которыми тот же Соловьев сыпал прежде в самых серьезных дискуссиях с нарочитой целью сбавить градус их серьезности и в конце концов тяжелые, болевые вопросы выставить предметом необременительного трепа. А теперь та же словесная практика (или тактика) обращена против «либералов», которых, согласно нынешнему идеологическому жанру, указано не любить и дозволено прилюдно осаживать, разоряясь о собственном большом патриотизме.

Эта слишком откровенная смена курса экранного и отчасти газетного официоза диктуется, собственно, не патриотической совестью, что наперебой пытаются заявить сейчас именно те, кто отлично умел, когда им было нужно, не давать ей слова. Просто раньше возмущаться самой откровенной смердяковщиной считалось «не комильфо», ибо сверху было отпущено вести развязно-либеральную линию. А теперь приветствуется являть солидарность аж с Прохановым и цитировать «замечательного писателя», по поводу вычурных эскапад которого ровно те же представители свободной прессы раньше позволяли себе одни лишь снисходительные ухмылки.

Невзирая на глобальную тяжесть той войны, исход и жертвы которой по сей день довлеют всем отдаленным потомкам воевавших, самые жуткие аспекты ее и ныне все еще мало известны широким слоям (к тому же при общем упадке вдумчивого чтения).

«А главное — что дело не в героизме, — так обобщил смысл нравственной работы, ушедшей в “Блокадную книгу”, Даниил Гранин. — В конце концов, для многих это был вынужденный героизм. Героизм заключался в другом. Это был героизм внутрисемейный, внутриквартирный, где люди страдали, погибали, проклинали; где совершались невероятные поступки, вызванные голодом, морозами, любовью, обстрелом. Это была эпопея страданий человеческих. Это была история не девятисот дней подвига, а девятисот дней невыносимых мучений. Что, конечно, не соответствовало пафосу подвига, того, что прочно вошел в историю Великой Отечественной войны».

Следует заметить, что сам по себе военный подвиг тех лет для Гранина, как русского солдата, неотрицаем, он действительно для него подвиг с большой буквы. Патриотический пафос Великой Отечественной войны для всякого называющего Россию своей Родиной вряд ли требует каких-либо пояснений. Но та память о войне и о блокаде, которая у нас есть, должна быть помещена в более широкий исторический контекст.

Даниил Гранин читал в немецком бундестаге «Блокадную книгу», и слушатели плакали. Доживем ли мы до того дня, когда в нашем патриотическом парламенте русские писатели в специально отведенное время будут зачитывать страницы всего написанного неподкупными свидетелями XX века — «эпопею страданий человеческих» — о красном терроре, о коллективизации, о ГУЛАГе? Официальный патриотизм сейчас полагает этот вопрос для себя неудобным. И предпочитает накладывать на предложенные темы долгий мораторий, а заведомо известные триумфальные ответы давать лишь в инструктаже по разным этапам Великой Отечественной. Таким закрытием дискуссии он затыкает рот совсем не Шендеровичу с Венедиктовым. Он зовет ко всеобщему умолчанию о русской катастрофе, настигшей нас в большевизме и коммунизме. При демонстративном отказе замечать или при столь же демонстративном указании сглаживать углы этой трагедии невозможно понять русскую судьбу, обрести и воспитать в поколениях веру в будущность и устояние России.

См. также

Виктор Грановский. Сверять приоритеты. Часть I